Пешком и проездом. Петербургские хроники - Алексей Смирнов

Я вышел обратно в достопримечательные Дворы.

Вот ведь проказы памяти! Я точно помню, что после этого битый час, пока исполнялись остальные Времена, буфетничал на Васильевском Острове.

Но я не мог уйти так далеко. Капелла-то в другом месте. Странно.

Сосуны

Ночью отключили воду.

И обещали сосать.

В десять утра не сосали.

И в час не сосали.

В смысле, не сосали водопроводчики, а все остальные сосали все, до чего удавалось дотянуться.

Я снова взял коромысло и отправился за очередной дозой «Росинки». По дороге заглянул в подвал, где уже получилось скромное – под стать жильцам – миссисипи. И даже навигация открылась: плавало много чего – папиросы, слюни, тела.

Озаботившись близким паводком, я вошел в ЖАКТ.

– Ну, и что дальше? – сказали мне бесцветным голосом.

Выяснилось, что сосать сегодня никак невозможно, потому что не приедет же машина прямо сегодня сосать, это же понимать надо, а приедет она только завтра, рано утром, и будет сосать усердно и досыта.

Разлив миссисипи явился для водопроводных супервизоров новостью. Родилась идея перекрыть стояк.

Оказалось, что воду-то хоть и отключили, но не ту, хотя и правильно, а течет, образуя миссисипи, совсем другая, не страшная, которую можно не отключать, но раз мне так хочется, то и ее отключат.

Тут как раз явились отключатели, отливавшие зеленым. Выяснилось, что они слыхом не слыхивали ни о какой аварии.

Я пригрозил инопланетянам газетой «Час Пик».

– Быстро на объект! – зашипела супервизорша.

– Ну, – кивнули инопланетяне. Они не возражали.

И мы пошли на объект. Оказалось, что он у нас общий: магазин. Я купил «Росинку», а они – кое-что другое.

– Большую! Большую мне! – сказал я продавщице. – У нас воды нет.

– У кого воды нет? – заволновалась та. – У вас дома?

– Ни у кого нет, – объяснил я. – Есть только в подвале.

– Го, го, го! – захохотали водопроводчики, прихватывая с прилавка покупку. – Го, го, го!

Григорьевич

Меня всегда пугают именные питейные заведения.

Вот, например, на Садовой есть рюмочная «У Григорьевича».

Раньше бы этому Григорьевичу дали по ушам. Все было анонимно: Котлетная, Пельменная, Стаканная. И чувствовалась за всеми этими оплотами и приютами сонная Сила – аморфная, безымянная и бесконечная. Она была как море: ныряешь – и выныриваешь, хапаешь воздух, и снова ныряешь, в нее же. И серый горизонт.

А теперь появился Григорьевич.

Нет, между прочим, никаких сомнений в его реальном существовании. Скорее всего, это подлинное отчество хозяина. Реальный Григорьевич не спит, не ест и не пьет, он видеть не может оскаленных посетителей, которых ему удается осчастливить. Он озабочен налогами да бандитами.

Зато умозрительный Григорьевич становится фигурой собирательной. Он нечто намного большее, он слово с Большой Буквы. Хлебосольный Григорьевич образует отдельную метафизическую категорию. Он, не к ночи будь помянут, терзает покинутых жен, им пугают детей. Он караулит их кормильцев, притаившись, невидимый, под неоновой рюмкой. И после, угостившись на брудершафт с этими кормильцами, потирает свои волосатые лапы и медленно превращается в абстракцию.

Сад приутюженных тропок

Символом нынешних перемен для меня выступает ближайший парк – скромный оазис в промышленном окружении, носящий имечко не из святцев: «Памяти Жертв 9 Января».

Хороший был парк.

Я смутно припоминаю, что в нем была даже каруселя, на которой я ездил, а пруд был сравнительно чистый, с проволочной оградой, о которую я в пятилетнем возрасте разодрал себе горло, пытаясь прорваться за какой-то дубиной.

Ну, каруселю Советская Власть, измученная гонкой вооружений, не потянула. Это была роскошь.

Еще она не потянула сортир и летнюю эстраду. Но на качели, если их не красить и не чинить, хватало.

А потом все развалилось, и парк в том числе. Правда, даже в условиях начального капиталистического безобразия он сохранял известную прелесть. Эстрада заросла буйной зеленью и сделалась вполне живописной. Спортивных лесенок и колец нам с дочкой было достаточно, чтобы силой воображения преобразовать их в метро и путешествовать в разные волшебные места. В пруду, глубиною полметра, купались собаки вместе с порядком уже мутировавшими хозяевами. Укромные алкогольные уголки превращались в мужские клубы с допуском избранных дам.

Но вот начались изменения. В парк приехали многочисленные строительные вагончики, тракторы, бульдозеры и прочая рабочая сила. Пруд почистили, устроили лесенки, чтобы удобнее было пакостить, и его, разумеется, загадили моментально.

Полувековые деревья перепилили на дрова за нескромность. Вернули убогий бюстик Васи Алексеева, которого свергли в запале, и недовольные начертали, помнится, на осиротевшем постаменте: «дермократы, будьте вы прокляты». Бюстик революционной шпаны вернулся, отлитый заново, с особенно гадкими, сглаженными чертами. Надпись еще видна: ее не слишком затирали, соблюдая плюрализм и всенародное примирение.

Снесли кольца с лесенками, убрали качели. Посулили построить много хорошего для детей – ну, не помню уже, что им нужно: казино там, бар, и вообще сказочный мир. Не построили.

Раскатали дорожки, понаделали низких оградок, проехались катком по алкогольному гайд-парку, долбанули железной грушей по зданию администрации, проделавши там дыру в три человеческих роста, и уехали.

Теперь в нашем парке все гладко, ровно. Воет ветер. Пустынно и очень прилично, всюду вежливые газоны. Входишь и идешь, не задерживаясь. Быстро проходишь по вылизанным дорожкам. Выходишь на три буквы, повинуясь незримому указателю.

Чужой среди своих

Иногда люди сходят с ума так, что почти здоровы. Видно, что они хотят чем-то поделиться с миром, на что-то пожаловаться, о чем-то рассказать, но им либо не хватает выразительных средств, либо они этими средствами неправильно пользуются.

Постоянно кажется, что вот еще самую малость – и такому человеку помогут, исполнят его невыносимые желания. И он сразу поправится, и пойдет созидать.

Однажды я завернул в харчевню с подачей хазани-чанахи. Возможен был и легкий ланч с портвейном.

В этой чанашной бесчинствовал какой-то человек в расстегнутом пальто и сбившейся шапке. Лицо у него было такое, как если бы ему только что показали передачу «В мире животных», которой он поразился и возмутился на всю жизнь. Человек перемещался порывистыми, очень широкими шагами.

– Дайте мне есть! – кричал он, шурша денежной бумажкой.

– Пожалуйста, – испуганно отвечали повара. Они торопливо показывали ему разложенный товар. – Вот возьмите мясо, вот салат…

– Дайте мне хлеба! – изумленно орал человек, расхаживая вдоль окошка.

– Вот хлеб, берите! – просили его добрые женщины.

– Я хочу есть! Дайте мне есть!

Человек отошел от хлеба и заметался по залу. Помелькав какое-то время, он решительно взялся за стул и подсел к какому-то мужчине, который кушал суп.

– Ну, всё, – сказал человек и грубо придвинул к себе чужое второе.

Мужчина продолжал есть, не глядя на соседа. Но, едва тот вонзил вилку в это второе чужое, аккуратно отложил ложку и с видимым облегчением встал. Он молча схватил несостоявшегося едока за пальто, поволок к двери и вышвырнул в мир, наружу, где тот заблудился навсегда.

Но что-то же в нем кипело! Он что-то знал. И не сумел объяснить.

Масленица-2003

Пошел я на Масленицу. Взял дочку и отправился в Парк имени 30-летия ВЛКСМ, чучело жечь.

Я вынужден был признать, что в эфире нечто разливается. Что-то я не припомню таких гуляний. Такой, можно сказать, массовой народной потехи. Раньше бывало потише.

Там и радостей-то было немного: горка, карусели, ларек с блинами, какой-то опасный мед из бочонка, лошадка, блаженный концерт, санки. Нет, вру: получилось много, но только никуда не пробиться. За блинами стоять надо час. За каруселями – два. За лошадкой – полчаса. Вот мы за ней и постояли. Покатались.

Но дело не в этом: все вокруг было пропитано какой-то угрюмой и вместе с тем ожесточенно-праздничной атмосферой.

Жутковатые массовики затеяли кулачные бои. Образовались стихийные ринги, не протолкнуться. Для самых маленьких – отдельный аттракцион: кто первым сорвет с другого шапку. Пообещали в мегафон, что будет стенка на стенку, но мы уж не пошли, потому что крики раздавались слишком страшные.

Рядом торговали славянской литературой про языческих богов и рецепты, как печь блины, плюс сказки онежских жителей, лесных и речных.

Ходили какие-то всё, непонятно, кто.

Не поймешь, что такое вышагивает – то ли матрешка, то ли блин переодетый, то ли наложница бога Перуна. Круговорот пива. Повсюду колышется странное раздражение, непонятная недоделанность – вроде как все замечательно: и горка есть, и карусели хорошие, и опять же лошадка, но как-то оно зыбко, хочется большего, тучи над городом стали, в воздухе пахнет грозой. Да и погода неплохая: солнышко там, завтра выходной, а все-таки пробирает ветром.